Лес становится прибежищем для бывшей монахини, чудом выжившей в резне, которую англичане учинили в монастыре Святого Сердца. Она отказалась вернуться в замок к брату, отказалась постучаться в двери другой обители, выбрав судьбу отшельницы, найдя в лесу старую хижину -  в ней когда-то жила ведьма, каждому лесу нужна своя хранительница и Мораг приняла на себя эту ношу. Да и то сказать, после того, что ей довелось пережить, людей она не особо хотела видеть.  Но зато здесь, в тишине, она лучше слышала голос бога, чем в монастыре. Не всегда Мораг понимала, что бог ей хочет сказать, но она училась. Правда, это был не тот распятый бог, которому молились монахини, этот был древнее, мудрее, безжалостнее и милосерднее одновременно, и звезды были тысячью его глаз, а ветер – дыханием его.
Люди все равно находят тропинку к ее хижине, и вот по одному, тайком, приходят к ней нуждающиеся в облегчении боли, исцелении, иногда просто в разговоре. Мораг недобра, ласкового слова от нее не дождешься, иногда она днями пропадает в лесу, но ее снадобья лечат, говорят, даже прикосновение рук способно исцелить боль.
Но кто бы исцелил ее боль? Раны затянулись, но не зажили, и каждый раз когда Моран слышит о том, что англичане бесчинствуют где-то неподалеку, ей хочется забраться глубже в лес, в непроходимую чащу – это животный, нерассуждающий страх, и иногда бывшая монахиня борется с ним ночи напролет, лежит, закутавшись в старую шаль, смотрит на закопченный потолок, под которым подвешены пучки трав, повторяет про себя, что она не побежит.
Не побежит.

Новость о том, что англичане и полковник Лестрейндж вырезали всю деревню в нескольких милях пути от озера, приносит племянник. Это земли Олифантов, ярых якобитов, некогда богатых магнатов, владевших многими землями и замками, но англичане вот уже два столетия отщипывали от этого пирога кусок за куском. Очевидно, резня была ответом на то, что два сына Лоуренса Олифанта числились беглыми преступниками и за их голову была назначена награда.
- Прими, боже, души невинных, - сурово отозвалась Мораг на рассказ Блээна. – И сгнои, боже, душу проклятого английского Зверя.
- Аминь, - горячо отзывается Блээн и пальцы сжимаются на рукояти кинжала.
Он еще мальчик, почти ребенок, но ненависть заставляет взрослеть рано.
Мораг вручает ему узелок, коротко касается вихрастой макушки племянника – на большую ласку она не способна.
- Беги.

Дотянется ли до их мест кровавая рука полковника Лестрейнджа? Мораг уходит к ручью, садится на камень, всматривается в воду. Иногда ей удается увидеть в воде будущее, иногда будущее приходит к ней во сне, короткими видениями, и она вглядывается в прозрачную глубину до рези в глазах, и вздрагивает, когда вода становится красной – дурной знак, заставивший ее вскочить на ноги. И только тогда ведьма понимает, что это не кровь из видений, это настоящая кровь – кто-то ранен, человек или зверь. Кому-то нужна помощь.
Подобрав юбки, Мораг идет по топкому берегу, к зарослям молодого ивняка, оттуда торопливо выползает потревоженный водяной уж.
Если кому-то нужна помощь – он ее получит. Лес добрее людей.

Скорбно утихает ветер в ветвях деревьев, замолкают птицы и тени становятся гуще, чернее – лес одевается в траур, лес скорбит по юной жизни, потому что лес лучше людей. Добрее людей. Люди только убивают, а лес дает жизнь. Мораг склоняется над телом девочки. Она совсем еще дитя, красивое, невинное дитя, натерпевшееся перед смертью, и она уже не дышит, но в этом нет вины отца. Этот человек, покрытый кровью и землей, черный от ран и скорби, сделал невозможное, донес свое дитя… И Мораг, хотя понимает, что над смертью не властна, что душа малышки уже отлетела в лучший из миров, все же пытается вернуть ее к жизни. Шепчет молитвы - те которые знала, которые читала в монастыре и те, которые нашептал ей этот древний лес. Пытается вдохнуть ей воздух в грудь, заставить сердце биться – все бесполезно. Девочке суждено было уйти, возможно, христианский бог уже подарил ей ангельские крылья, а древний бог их земель готовить  ей благое возвращение в этот мир, в любящую семью, в счастливую жизнь… если еще возможно где-то в Шотландии счастливая, спокойная жизнь без крови, без стонов, без проклятых англичан, терзающих нагорье словно волки…
- Когда ты пошлешь нам того, кто убережет твою овачрню от волков, Господи? – гневно, требовательно спрашивает она у того бога, который висел, прибитый к кресту в часовне монастыря. – Или ты забыл про нас? Или нам уже следует забыть про тебя?

По лесу пробегает ветер, танцуют тени: да, да – шепчет лес. Да. В моей чаще есть заповедная поляна, на ней раньше приносились жертвы, десять мужчин и женщин девять дней висели на ветвях вековых дубов вверх ногами и кровь медленно впитывалась в землю, даруя Нагорью божественную защиту, и не было у этой земли врагов. Да, да… Но последние лучи уходящего, закатного солнца пронзают деревья, и над мужчино
й загорается крест. Крест из сияющего золота, небесного золота, крест горит над ним несколько мгновений и гаснет…
Ведьма склоняет голову – это знак. Знак и ответ на ее вопрос. Тот, кто защитит овец от волков уже здесь, теперь все зависит от нее, достанет ли ей сил и умения вернуть его к жизни и это важнее, чем позаботиться о мертвых. О мертвых позаботится лес, и Мораг уносит девочку в небольшую распадину. Там растет орех, там по весне распускается горицвет, там поют птицы… там ей будет спокойно даже без молитв священников. Душа ее на небесах, а плоть станет частью этого леса, это хорошее посмертие, чистое посмертие. Это куда лучше, чем лежать под могильным камнем на кладбище.
Вода из ручья льется на лицо мужчины, на его раны, и половины хватило бы, чтобы отправить вслед за дочерью, но Мораг уже не удивляется. Если ему суждено тем, кто будет рвать английских волков с той же безжалостностью, с которой они режут стадо божье, то он не умрет.

Черты его лица кажутся ей знакомыми, но пока что ей не до того, чтобы вопрошать память, из толстых длинных веток и своего плаща она делает волокуши. Он тяжел – этот избранный, но Мораг сильная женщина, к тому же лес помогает ей, стелет под ноги влажную землю, скользкие прошлогодние листья, и она дотаскивает раненого до своей хижины – завтра у нее будет ломить руки и спину от неподъемной тяжести, но это будет завтра. Сейчас важно развести огонь в очаге и повесить котелок с водой…  Ведьма снимает с натянутой веревки пучки трав, кидает в кипяток горсть сушеных ягод, ивовую кору. Снимает с огня один отвар и тут же заводит другой. Он стонет – этот раненый, а в хижине быстро темнеет, и когда Мораг поднимает повыше плошку с горящим жиром, то узнает это лицо. Не узнала бы иначе, без этих красных отблесков, без густых теней, порожденных пламенем. Потому что в последний раз они виделись у костров… а потом их пути разошлись. Она сказала Айку Макколу «нет» и ушла в монастырь.
- Ну здравствуй, Айк, - тихо шепчет она, вот и свиделись.

…ран много, Айка били, били жестоко, потом кололи шпагой, и, не иначе, сам Господь отвел удар, лезвие рассекло кожу и скользнуло по кости. Но самая страшная рана на спине – крест. Глубокий ожог, не иначе, англичане раскалили католическое распятие на огне и приложили его, издеваясь, к спине Айка. На теле Мораг тоже есть клеймо, клеймо-ожог, и сейчас оно снова заболело. ..

Ведьма перевязывает раны чистыми тряпицами, смоченными в отварах, укладывает Айка на живот на своем узком убогом ложе… Она сможет убрать лихорадку и у нее есть средства уменьшить боль, когда Айк придет в себя, но шрам ей не убрать, отныне на спине Айка Маккола всегда будет крест… но не все шрамы – позор. Некоторые напоминание об избранности. О том, что Господь уготовил для тебя особый путь.
Смазывая спину раненого масло их плодов шиповника, ведьма думает о том, как странно снова переплелись их судьбы. Но, значит, то угодно богам. И старым и новым.
- Спи, Айк, - шепчет она на ухо тому, кто когда-то просил ее стать его женой. – Спи крепко. Когда ты проснёшься, тебе понадобятся все твои силы.
В хижине холодно, не смотря на горящий очаг, и ведьма, которой предстоит бодрствовать всю ночь, разматывает шаль и осторожно ложится рядом с Айком – от ожога, от побоев и ран его скоро начинает морозить. Ничего… Господь избрал его – значить, он выживет.

- Вот сам ему это и скажи, - мрачно отвечает Мораг, меняя тряпицу с целебной мазью на спине Айка, приподнимая и поворачивая его голову, чтобы напоить отваром.  – А мне с Господом Распятым спорить не с руки.
Раненый зовет ее по имени – и это удивительно, он, конечно, бредит. Но то, что в бреду он о ней вспоминает, чем-то отзывается в омертвевшей душе Мораг. Омертвевшей, но, выходит, не до конца? Хотя, зачем ей душа? Главное, делать то, для чего она предназначена, а может вся ее жизнь е этому и велась, может вся ее жизнь была нитью, а раненый Айк иглой.
Все делается для чего-то. Все происходит для чего-то. Только так и не иначе.

Ей бы тоже поспать, она всю ночь пролежала без сна рядом с раненым, пытаясь его согреть, зная, что тот жар, который в нем, не унять одеялами и горячим питьем, но сна нет. Она все вспоминает тот крест, который видела на Айком и еще один, тот, что у него на спине по милости англичан. С детства Мораг слышала сказания о героях, которые в одиночку приходили и спасали родную землю от врагов. Может ли случится так, что нового героя зовут Айк Маккол? Может ли такое быть, что это с ним она держалась за руки у костра на Иванов день, а потом сказал «нет» и ушла в монастырь?
Тучи набегают на солнце, не давая лучам коснуться земли. Туман цепляется за ветки ракитника, окружившего хижину ведьмы. Туман то и дело меняет форму…
Я леплю то, что мне нужно из того что есть – говорит ей лес,  говорит ей туман, говорит ей бог, и ей нечего возразить.

На третий день жар начинает спадать, но это только плоть, сильная плоть шотландца, не желающая поддаваться смерти. Душа Айка по-прежнему рядом с дочерью, он ее зовет, когда не спит, но дальше так продолжаться не может.
- Очнись! Очнись, Маккол и посмотри на меня, - требует она, когда раненый снова приходит в себя, когда он снова выкрикивает имя Айлы.
Это хорошо, мертвые помогают живым, поддерживают живых, направляют живых, но рассудок Айка готов уйти во тьму, вслед за дочерью, а Мораг этого допустить не может.
- Очнись. Твоя дочь мертва. А ты жив! Бог не хочет твоей смерти, он хочет, чтобы ты отомстил за дочь, отомстил за всех нас.
И за нее тоже. За ту монахиню, над которой надругался Лестрейндж, клеймил, и бросил умирать.
Мораг помогает ему перевернуться на бок – на спине он еще долго не сможет лежать, но ранам на теле не дело застаиваться, повязки нужно менять. Хлопает по щекам, принуждая взглянуть на нее, вынырнуть хоть на несколько мгновений из смертной тьмы, в которой он ищет дочь.
- Вернись, Айк. Вернись к живым. Ты нужен здесь!
Избран ты волкодавом следи волков, Айк.
Пастухом среди овец.
Мораг подносит к его губам чашку с бульоном, ода из куриц Маккоркодейлов вчера лишилась головы ради этого.  Потому что он должен выжить. Потому что герой рождается, когда умирает человек.
И никак иначе.

- На небесах, - коротко и сурово отвечает Моргаг, никогда никого не щадящая.
Но если рана воспалена, то нужно прижигать огнем, а не промывать водой. У Айка раны не только на теле, но и в душе. Если их не залечить, то что толку в силе, вернувшейся в тело? Зачем богу надломленный меч?
- Душа ее там, где покой, я тело я похоронила среди деревьев и цветов. Чего ты хочешь, Айк Маккол? Оплакивать ее или мстить? Отвечай мне!
Ведьма забирает из его рук опустевшую чашку – это хорошо, когда тело не отвергает пищу – садится рядом, всматривается в бледное, изможденное лицо Маккола.

Она могла бы быть его женой и матерью его детей, скажи она ему «да» возле костров, долгих пятнадцать лет назад. И они бы поженились, даже если бы оба клана были против, не они первые, не они последние. Но она не сказала «да» и ушла в монастырь, потому что, хотя в сердце ее было место для Айка, любви к богу было куда больше, а еще больше была потребность знать. Знать, видеть, уметь. Лечить.
Маленькое оконце затянуто свинцовым переплетом с кусками слюды, оно почти не пропускает солнца, когда оно добирается до хижины, спрятанной в чаще. Свет белым столбом падает из отверстия в крыше, льется по закопчённым камням очага – на углях томится котелок с отваром – отец Юг проклял бы ее, узнав, что это за отвар, но что ей за дело, она и так проклята, если верить священникам. Обесчещенная монахиня, не вернувшаяся в монастырь, исцеляющая не словом божьим, а травами и заговорами.

- Если хочешь плакать по дочери, Айк, я покажу тебе ее могилу и оставлю там, хочешь живи, хочешь умирай, мне до этого дела нет. но если хочешь мстить ее убийцам, я помогу тебе. Я покажу тебе дорогу, по которой ты пойдешь, оружие, которым ты сразишь проклятых англичан, я дам тебе благословения богов старых и новых, и, покуда твоя миссия не будет выполнена, ни железо, ни огонь не причинят тебе вреда. Отвечай, Айк Маккол, что ты выбираешь, потому что настало время выбирать.
Ей все равно, узнает он ее или нет, помнит или нет – прошлое должно умереть, чтобы родилось настоящее. Пусть видит в ней то, чем она является, а не то, чем была раньше. Пусть видит в ней орудие, огонь в ночи, указывающий тропу, голос того, кто избрал Айка. Та Мораг, которую он мог бы вспомнить, умерла, когда ее постригли в монахини, а монахиня умерла, когда ее изнасиловали и бросили умирать. Теперь она лишь часть той силы, что обитает в этом лесу.
И не желает иного.

- Я отведу тебя к ее могиле, когда ты сможешь встать, Маккол. Но это только могила. Яма в земле. Твоей дочери уже не нужны твои слезы, они ее не поднимут из мертвых.
Ведьма знает – мертвым не нужны слезы живых, им нужна кровь тех, кто оборвал их жизнь, только тогда они найдут покой. Она сердита на Айка Маккола – неужто тот не понимает, неужто не чувствует, что на нем теперь лежит печать предназначения? Она предлагает ему месть, а он говорит о скорби!
Нет, он должен понять, должен почувствовать. Бог не ошибается. Даже когда бог допускает ужасные вещи, чудовищные вещи, он не ошибается. И то, что бог забрал у Айка семью, дочь, и то, что бог бросил ее под ноги полковнику Лестрейнджу, допустил ее бесчестье – он не ошибается.

Мораг укладывает Маккола на постель – может быть, скорбь в нем сильна, но тело еще слабо.  Отходит к столу, заставленному глиняными плошками, заваленному холщовыми мешочками. Она не хотела делать это сейчас, Айк еще не оправился от ран, но он должен понять – что отныне он избран. Должен думать о своем избрании, только нем.
Сухие черные грибы, сухие фиолетовые соцветия остро пахнут, когда она растирает их в каменной ступке, заливает кипятком. В них страшная сила, особенная сила. Возможно, она убьет Айка Маккола, но  у нее нет времени ждать, когда он переживет свою скорбь. У Шотландии нет времени!

- Пей, - приказывает она, делая глоток и поднося чашку с питьем к губам раненого. – Пей. Ты сможешь увидеть дочь – живую дочь. Попрощайся с ней и возвращайся. Этой земле нужен сильный защитник, а тоска и горе делают тебя слабыми.
Это питье – сколько раз ей хотелось прибегнуть к нему в бессонные ночи, когда она снова и снова переживала то, что случилось с ней, с ее сестрами в монастыре, когда она снова слышала крики, чувствовала запах дыма, видела лицо Зверя, англичанина, склонившегося над ней. Но нельзя. Нельзя. Это все равно, что спасаться от жизни в смерти, а если ты жив – то должен жить, потому что бог не ошибается.

Он тоже это поймет. Мораг наклоняется над раненым, проводит рукой по его лицу, позволяя себе редкое – сочувствие. Сожаление. Сожаление о той жизни, которой он лишен. Простые радости – обнять любимую, взять на руки дочь, научить сына владеть мечом – все это ушло и никогда не вернется.
- Помни, Айк Маккол. Бог никогда не ошибается. Это говорю тебе я, Мораг Маккоркодейл, несущая на себе тяжесть его воли.