Седьмой месяц они продвигались вглубь Шотландии. Воспоминания об Англии остались в прошлом, и даже Эдинбург уже стирался из памяти - вокруг были лишь каменистые пустоши, густо усыпанные вереском и чертополохом, вонючие овцы, принадлежащие разбежавшимся в страхе крестьянам и одичавшие без присмотра, да непролазные леса, тропинки в которых обрывались то болотом, то ущельем.
Дикая, недружелюбная природа Нагорья нагоняла на солдат сплин и даже апатию, и Родону приходилось прикладывать дополнительные усилия, удерживая батальон в бодром расположении духа. За последний месяц они встретили лишь несколько покинутых деревень, и картины запустения негативно отражались на боевом духе англичан, не говоря уж о том, что фураж поставлялся нерегулярно и в расчете на то, что батальон сможет прокормиться подножно, двигаясь от одной шотландской деревни к другой.
Чертовы горцы будто предусмотрели это, уйдя вглубь графства и бросив дома, пустыми кладовками встречающих захватчиков - зато регулярно грабя обозы с фуражом, и если лошадей еще можно было прокормить на редких островках травы среди этих чертовых скал и колючек, то солдаты мрачнели с каждой ночью, встреченной полуголодными  после не особенно успешной охоты в местных лесах.
На фоне этого недовольства донесение разведчиков, что впереди католических монастырь, было благословением: монастыри, набивающие свои мощны и кладовые, обложившие десятиной окрестности, были знатной поживой, и солдаты приободрились, а голод в их глазах проступил четче.

Первой их увидела молоденькая послушница, совсем ребенок, оказавшаяся на свою беду так далеко от высоких стен монастыря.
Увидела, выронила из рук плетеную корзинку, полную ярко-красного шиповника, - и закричала, да так, будто на нее из леса вылетел сам дьявол. Ее пронзительный, надрывный крик отразился от быстрины ручья, разнесся над лесом.
Родон ударил лошадь шпорами, посылая прямо на девчонку, взмахнул саблей, блеснувшей на заходящем солнце.
Домотканое серое платье окрасилось кровью, терпкая вонь смешалась с ароматом шиповника, выстрел довершил дело, прибавляя острых запах пороха.
Послушница осела под копыта его коня, ее крик перешел в глухой стон, чтобы умолкнуть окончательно.
- Вперед! Уничтожим логово папских подстилок! - раздалось слева, и одобрительный гул голосов, полных предвкушения, поддержал кричавшего. Вслед за конными бежали пехотинцы, на ходу заряжая ружья, рассыпая порох - впереди ждала славная добыча, полные пищи кладовые, вино, используемое для служб, и - женщины.

Красной волной они докатились до стен монастыря как раз к тому моменту, как одна из монахинь тянула на себя тяжелую створку ворот. Ее попросту затоптали, смели с дороги под конское ржание, под выкрики всадников.

Родон оказался в монастырском дворе одним из первых, под тревожный звон колоколов на вершине часовни. Дворовые постройки зияли распахнутыми дверями, в ужасе носились куры, гибнущие под копытами офицеров, но сама часовня выглядела неприступной, запертая изнутри, хранящая своих обитательниц и свои богатства.
Солдаты разбежались по хозяйственным пристроям в поисках припасов, обшаривали жилые помещения монахинь, громко и нечестиво ругаясь, переворачивая нехитрые предметы монашеского обихода.
Родон спешился, бросая поводья подоспевшему адъютанту, подошел к каменному зеву колодца посреди двора - глубоко внизу на воде кружила деревянная бадья, брошенная впопыхах.
- Напоить людей и лошадей, - распорядился он. - Обложить часовню соломой и дровами, всем, что горит. Мы выкурим папских сук из их норы.
Приказ разошелся по людям будто степной пожар. На ходу засовывая в рот найденную жратву - куски хлеба из трапезной, крутобокие спелые яблоки, капусту, подготовленную для засолки - солдаты принялись споро таскать к каменным стенам часовни охапки древесины и соломы из сараев. Вскоре в ход пошли и сами сараи, растаскиваемые ради грандиозного костра.
Родон, присев на каменный борт колодца, наблюдал за суетой своих людей, сложив рядом кивер. Его жеребец неподалеку громко пил из бадьи, фыркая и переступая с ноги на ногу.
Было в этой людской ажиотации нечто болезненное, почти одержимое - весело перекрикиваясь, сняв мундиры, утирая пот, мужчины таскали дерево и любой найденный горючий материал, посыпали его порохом, заливали найденным ладаном, будто не понимая, не желая знать, что будет дальше. Что там, за каменными стенами часовни, молятся и рыдают в ожидании мучительной смерти, женщины, посвятившие себя Богу.
- Все готово, сир, - отрапортовал адъютант, блестя глазами. Немногим больше сорока мужчин - весь состав батальона под командованием подполковника Лестрейнджа - собрались во дворе, исходя нетерпением.
- Поджигай, - приказал Родон, поднимаясь.

Первый факел упал под массивные двери часовни. Дерево, щедро политое ладаном и посыпанное порохом, занялось сразу же, наполняя воздух сладким церковным ароматом.
Англичане разразились одобрительными криками, зашумели - и вот еще с трех сторон посыпались факелы в окружающий часовню костер. Густые клубы дыма потянулись к темнеющим небесам, лошади, получившие по охапке сена, подняли головы, принюхиваясь, прекращая жевать, заржали, зафыркали.
Каменные стены устоят перед огнем, но не устоят деревянные рамы, двери и перекрытия - огонь очистит путь.

Отредактировано Rawdon Lestrange (14-10-2018 09:40:21)

Из горящего строения слышались рыдания и многоголосый хор молитвы, прерываемый кашлем и испуганными возгласами, когда языки пламени вырывались сквозь клубы сладкого от ладана дыма, поднимающегося к небесам. Родон молча смотрел на то, как серый дым окутывает часовню, в которой заперлись монахини, и на его породистом, в чем-то даже красивом лице застыло выражение жадного ожидания.
Далекий от религии, он не проводил очевидные параллели с адом, в который внезапно оказались ввергнуты монахини, как не боялся и божьей кары - все, что происходило сейчас, с ним, все это было обусловлено единственным смыслом его существования, тщательно спрятанном под словами о верности короне и долге перед Англией.

Когда рыдания и крики из горящей часовни стали утихать, Родон стряхнул задумчивость - упрямые обитательницы монастыря предпочли задохнуться в дыму, но не отворить засовы, и это существенно портило ожидаемый триумф.
- Найдите таран, - распорядился он, подходя ближе, не чувствуя обжигающего жара от гигантского костра. - Больше огня к дверям.
Предвкушающие веселье солдаты уже ломали какую-то дворовую постройку, выворачивали столб, подпирающий крышу. Перепуганные курицы, снующие по двору, заходились истеричным кудахтаньем, на которое откликались козы из загона на задах монастырского двора - в этой какофонии едва было слышно, как начинает потрескивать камень, из которого были сложены стены часовни.
Сухая солома, обвалившаяся крыша после потери опоры - все это было сложено ко входу в часовню и тут же занялось факелом. Приготовленный таран ждал своего часа, как и англичане, возбужденно переговаривающиеся, жующие, пьющие прямо из колодца - кое кто, правда, уже обнаружил монастырский погреб с вином, и адьютант почтительно поднес Родону бутылку, пахнувшую после сбивания печати перезрелым виноградом и земляной терпкостью.
Родон хлебнул, полоща полное дыма горло, сплюнул на сухую землю, под запыленные сапоги, отхлебнул еще - и отдал бутылку обратно: жажду, мучившую его, не утолить было вином.
- Ломай дверь, - и солдаты, пряча лица в сгибах локтей, подняли опорный столб на плечи и ударили в двери часовни. По всему строению донесся простестующий гул, отозвавшийся эхом во дворе, и даже животные притихли.
Не успели солдаты разбежаться вновь, как двери распахнулись - и, будто неопалимая купина, в проеме застыла огненная фигура... Нечеловеческий вопль, полный страдания, поднялся к небесам - и тут же солдаты разразились ликующими криками:
- Гори, папская сука!.. Как тебе ад, католичка?!. За короля Георга! За Англию!
На бегу расшвыривая горящий сор, солдаты устремились в часовню, чье богатство, защищенное каменными стенами, едва ли пострадало иначе, кроме как от дыма, но не все появлялись из часовни, таща кто бархатный покров, кто серебряное блюдо или дароносицу - некоторые появлялись из клубов дыма, волоча за собой за волосы, выбившиеся из-под сорванного убора, женщину...
Родон вскинул голову.
- Пленных не брать! - его крик разнесся по всему двору, и в ответ он услышал одобрительные возгласы и громкий, грубый смех.
Они заслужили эту передышку, служа Короне - и чем дальше от Эдинбурга они забирались, искореняя папскую власть и якобистские настроения, тем больше вкуса к вседозволенности появлялось, тем чище становился восторг от своей власти и силы.

Отредактировано Rawdon Lestrange (19-10-2018 09:29:30)

Родон слушал и не слышал ни радостных и грубых воплей своих людей, ни стонов монахинь, оказавшихся в огромной ловушке. Прими они другое решение, решение разбежаться кто куда, не теряя времени даром, едва только увидели англичан, побросав свои дела, у большей части из них еще были бы шансы спастись: его люди, утомленные долговременным переходом по негостеприимной горной местности, куда больше желали еды, воды, вина, а не женщин, и едва ли бросились бы в погоню без его приказа, предпочтя процветающую обитель монахинь - но теперь ситуация изменилась. Даже это незначительное - незначительное перед огнем и сталью - сопротивление изрядно растравило солдат, дало им моральное оправдание посчитаться за сои собственные несчастья, отправившие их вдаль от жен и семей в этот суровый, жестокий край.
Родон не нуждался ни в чем подобном - ему не были нужны оправдания.
Сверху вниз взглянул он в глаза смеющейся монахини - и ни один мускул не дрогнул на его породистом, даже красивом лице с четко вылепленными крупными чертами.
- Нож у монахини? - переспросил он, улыбаясь - на удивление тонкой улыбкой. В улыбке не было ни радости, ни удивления, ни злорадства. Она не предназначалась вытащенной из монастыря женщине, на чьем лице уже проступал след от удара, не предназначалась и солдатам, пребывающим в шоке от смерти, только что на их глазах забравшей их товарища - Родон улыбался поднимающемуся над монастырским двором дыму, уносящему к небу демонстрацию покаранной непокорности.
Монахиня не была красива: Родон считал, что ему нравятся другие лица, мягкие, округлые, белые лица английских девушек, их светлые взгляд, чуть отрешенные и лишенные суровости, их ласковые изгибы губ... Шотландские женщины были другими, и эта монахиня у его ног была другой.
Должно быть, размеренная монастырская жизнь пощадила ее - Родон смутно понимал, что ее юность уже на исходе, если не прошла и вовсе, но лицо было гладко, кожа - белой, грудь, угадывающаяся под монашьим облачением, крепкой.
Монахиня не была красивой, но она была здесь, сейчас, и она ударила ножом недотепу Лероя.
- Где нож, - спросил Лестрейндж, отводя взгляд от монахини.
Один из солдат, которые приволокли ее, потупился, второй торопливо отрапортовал:
- Там, сэр. В часовне.

Родон, уже не улыбаясь, запустил руку в кавалерийской перчатке в темные волосы монахини, лишившейся своего покрывала, вздернул ее на ноги.
- Я отучу тебя смеяться, папская сука.
Встряхнув ее как терьер трясет пойманную крысу, Родон толкнул ее в сторону часовни, из которой, переговариваясь, выходили те, кто упустил свою долю в разграблении или кому не досталось женщины. Некоторые останавливались, чтобы дождаться своей очереди, над какой-нибудь насилуемой монахиней, некоторые шли дальше, намереваясь еще раз проверить в кухне и жилых помещениях в поисках того, что уцелело при первом беглом обыске.
Отсутствие ветра не позволяло пламени вокруг стен часовни подпитываться - огонь, пожрав подношения и столкнувшись с камнем и металлом, постепенно угасал, и туда, в клубы сладкого от ладана дыма Родон втолкнул женщину.
- Найди свой нож, сука, - обронил он, и здесь его голос зазвучал иначе: в нем проступила жажда, до сих пор тщательно скрываемая. - И посмотрим, хочет ли твой бог твоего спасения.